Большой путь - Страница 16

До свиданья, милые края!

На станции Митрич впервые заговорил:

— Ничего, обойдется, — сказал он Саше, словно понимая его настроение. — Отцу кланяйся. Я его еще мальчонкой помню. Скажи, мол, от Митрича — поклон. Отпиши нам про стройку непременно, слышишь? Ну — бывай здоров.

Он подумал, почесывая редкую пучковатую бороденку, хотел еще что-то сказать, но только хлопнул Сашу по плечу тяжелой рукой.

Издалека донесся протяжный гудок идущего поезда.

В дороге

В Москве пересели на ташкентский поезд. Чем дальше от Москвы, тем меньше лесов и перелесков. Массивы ржи, медленно поворачиваясь, тянулись за окном вагона, и кто-нибудь из пассажиров нет-нет да и замечал вслух, что хлеба в этом году стоят отменные. Говорилось это по нескольку раз в день, но всегда принималось как новость и вызывало среди остальных пассажиров деловитое оживление. Все посматривали в окна, начитался разговор о видах на урожай.

Саша впервые ехал на такое большое расстояние. Все было для него преисполнено особого интереса и очарования. Даже назначение поезда — ташкентский — приятно было произнести. Это не какой-нибудь пригородный владимирский или муромский! Саша неотрывно смотрел в окно. Там проносились города, деревни, поля, реки, мелькали серые телеграфные столбы, опускались и снова взлетали провода. И впервые для него стала такой ощутимой огромная протяженность нашей страны. Явилась гордая мысль: мы больше, богаче и сильнее всех!

Только когда засинели сумерки и зажегся неяркий вагонный свет, Саша оторвался от окна.

— Проголодался? — спросил Юрий Петрович.

Саша и в самом деле почувствовал, что очень проголодался. Проводник принес чай. Запивая сладким чаем бутерброды с колбасой, Саша огляделся. Нижнюю лавочку напротив занимала молодая красивая женщина в длинном домашнем халате. С ней была маленькая девочка с огромным лиловым бантом на черноволосой голове. На верхней полке над ними помещался юноша в белой рубашке с пустым рукавом — у него не было правой руки. На поднятых коленях у него лежала книга, но он не смотрел на нее. Глаза его были задумчиво устремлены куда-то вдаль, в синеющее окно. По временам он улыбался своим мыслям — видно, хорошие и ясные были у него мысли. И он был какой-то ясный — белокурый, с большими голубыми глазами, с чистым румяным лицом.

Сбоку на верхней полке, угрожающе прогибая ее, спал грузный мужчина в спортивной динамовской майке и в клетчатых носках.

Два места занимали Юрий Петрович и Саша, а одно — нижнее сбоку — было свободным. На какой-то короткой остановке его заняла маленькая старушка в черном платке, заколотом под подбородком булавкой. Она спокойно, без суеты уложила вещи, уселась, сложила на груди маленькие морщинистые ручки и внимательно оглядела всех быстрыми глазами.

В это время проснулся грузный мужчина наверху. Он свесил с полки большие ноги в клетчатых носках и спросил:

— Куда это ты, бабуня, собралась путешествовать?

Всю дорогу от самой Москвы, пока не заснул, он упорно пытался шутить. Это ему не удавалось, но зато своим незадачливым шуткам он смеялся так заразительно и сочно, что все невольно улыбались.

Мария Феоктистовна (вскоре все узнали, что так зовут старушку) подняла на него свои быстрые насмешливые глаза и сказала:

— А ты, мил человек, если хочешь говорить, так спускайся вниз. Мне голову на тебя задирать неспособно.

«Мил человек» спрыгнул с полки и сел напротив старушки.

— Ну? — спросил он.

— Еду я в Куйбышев, на стройку коммунизма. — без запинки сказала Мария Феоктистовна.

— Вот как! — удивился мужчина.

Женщина в длинном халате сняла с головы спящей девочки лиловый бант, закрыла одеялом ее худенькие плечи и подсела к Марии Феоктистовне. Подвинулись ближе и другие пассажиры.

— Комсомолец мой, — продолжала охотно рассказывать Мария Феоктистовна, — еще весной туда уехал. А я думаю, что мне за смысл одной жить? Я курей запродала, в дом квартирантов пустила и поехала. Ему-то ничего не писала. Нагряну вот, как снег на голову, пусть девает — куда хочет.

— Сын примет, — почему-то вздохнув, сказала красивая женщина. — Сын найдет, куда деть.

— Какой сын? Старик у меня там, а сын — в Ленинграде. После войны там остался, женился, хорошо живет…

— А говорите — комсомолец!

— Да я старика так зову. Он сварщиком работал, в обучении у него постоянно эти комсомольцы были. Совсем он с ними обребячился. Послали их в Куйбышев на стройку, и он с ними увязался. Не комсомолец разве? Истый комсомолец!

— Не найдете его, народу там много, — сказала женщина. — Вот человек тоже на стройку едет, — указала она на Юрия Петровича. — Вы уж держитесь за него, он вам поможет.

— А зачем мне его помощь? Он, чай, не без дела едет, у него своя забота. Не буду ему мешать, сама грамотная. Адрес у меня есть, чего еще нужно.

— Пишет, значит, старик? — спросил «мил человек», уже не пытаясь шутить.

— Пишет.

В купе стало тесно. Люди, несмотря на поздний час, подходили послушать Марию Феоктистовну, которая уже развязала вынутый из чемодана узелок с письмами мужа.

У Саши слипались веки, он забрался на полку и заснул под мерный стук колес и нестройный людской говор.

Утром он проснулся чуть свет. Поезд мчался через лес, окутанный густым туманом. Неясно мелькали в нем деревья, столбы, железнодорожные будки.

Белокурый сосед без руки тоже не спал, лежа на животе и глядя в окно.

— Проснулся? Это я разбудил тебя? — спросил он.

— Нет, я сам, — сказал Саша.